Вдали за Дремучим Лесом я увидел страну, погруженную во мрак, страшный, беспросветный мрак. Посмотришь на него и содрогнешься.
— Что за ужасная страна! — сказал я Юм-Юму.
— Там начинается Страна Чужедальняя, — ответил Юм-Юм. — Эти земли граничат с ней.
— Страна рыцаря Като! — воскликнул я.
Тут Мирамис задрожала всем телом, а огромная каменная глыба откололась от горы и, страшно грохоча, покатилась вниз в долину.
Да, только одного рыцаря Като надо было бояться! Очень бояться! Но мне не хотелось больше думать о нем.
— В Дремучий Лес, — сказал я Юм-Юму. — В Дремучий Лес — вот куда я хочу!
Тут Мирамис заржала, и высоко в горах гулко отозвалось эхо. Медленно поплыла Мирамис по воздуху вниз, к освещенному луной лесу, который рос у подножия гор. А из леса донеслись ответные звуки, будто сотня лошадей заржала в ночи.
Мы опускались все ниже и ниже, покуда копыта Мирамис не коснулись верхушек деревьев… Нежно-нежно. Мы продолжали опускаться меж зеленых ветвей. И вот мы в Дремучем Лесу.
На своем веку я повидал не так уж много лесов, но, сдается мне, вряд ли найдется на свете хоть один, похожий на этот. Дремучий Лес хранил тайну. Великая, удивительная тайна скрывалась в нем — я это чувствовал. Но, видно, луна набросила на нее свой покров, и я ничего не мог разгадать. Шелестели деревья, они нашептывали про эту тайну, но я ничего не мог понять. Деревья мерцали при свете луны, они знали эту тайну, а я ничего не знал.
Вдруг мы услыхали отдаленный топот копыт. Словно сотня лошадей неслась во весь опор в ночи, а когда Мирамис заржала, словно сотня лошадей заржала ей в ответ. Все ближе и ближе топот копыт, все неистовей дикое ржание. Не успели мы опомниться, как на нас налетела лавиной сотня белоснежных лошадей с развевающимися гривами. Мирамис оказалась в середине табуна, и лошади понеслись вскачь по лесной прогалине. Юм-Юм и я соскочили на землю и, стоя под деревом, смотрели, как белоснежные лошади с Мирамис впереди в диком неистовстве носятся при свете луны взад и вперед.
— Смотри, как они радуются! — сказал Юм-Юм.
— Чему они радуются? — спросил я.
— Тому, что Мирамис вернулась домой, — ответил Юм-Юм. — Разве, ты не знаешь, что Мирамис родом из Дремучего Леса?

— Нет, не знаю, — сказал я.
— Ты так мало знаешь, Мио! — сказал Юм-Юм.
— Как же Мирамис попала ко мне? — спросил я.
— Твой отец послал в Дремучий Лес гонца с наказом: одна из белых лошадей, его подданных, должна отправиться на Остров Зеленых Лугов и стать твоей лошадью.
Я смотрел на Мирамис, которая носилась во всю прыть при свете луны, и радовался. Но вдруг почувствовал беспокойство.
— Как ты думаешь, Юм-Юм, Мирамис не сердится, что ей пришлось стать моей лошадью? — спросил я. — Может, она тоскует по Дремучему Лесу?
Только я произнес эти слова, как Мирамис подбежала ко мне. Она положила голову мне на плечо и тихонько заржала.
— Видишь, ей нравится с тобой, — сказал Юм-Юм.
Я был счастлив. Потрепав Мирамис по холке, я протянул ей кусок сахару, и она, мягко ткнувшись носом в руку, взяла у меня сахар.
Мы поехали дальше, все лесом и лесом, а сотня белоснежных лошадей скакала за нами следом.
В воздухе носилась тайна. Весь лес знал эту тайну, ее знало каждое дерево, липы и осины тихо шелестели, нашептывая о ней, когда мы проезжали мимо. Белоснежные лошади знали ее.
Все, кроме меня, знали эту тайну! Юм-Юм был прав, говоря: «Ты так мало знаешь, Мио!» Я пустил Мирамис вскачь. Мы мчались вихрем. Мой красный плащ зацепился за ветку дерева. Может, дерево хотело остановить меня; может, оно хотело поведать мне тайну? Но я так спешил. Я поскакал дальше, а в плаще моем зияла прореха.
Вдруг посреди леса мы увидели белоснежный сказочный домик с соломенной крышей. Вокруг цвели яблони. В свете луны они отливали молочной белизной. Окошко домика было открыто, и оттуда доносился какой-то мерный стук. Казалось, там кто-то ткал.
— Поглядим, что там, — сказал я Юм-Юму.
— Давай поглядим! — ответил Юм-Юм.
Соскочив с Мирамис, мы направились по тропинке меж яблонь к дому. Я взялся за ручку двери, и стук прекратился.
— Войдите, милые мальчики! — сказал кто-то. — Я так давно вас жду.
Мы вошли в дом. Там за ткацким станком сидела женщина. Она ласково кивнула нам.
— Почему ты ночью не спишь, а работаешь? — спросил я.
— Я тку чудодейное полотно. А делать это можно только ночью.
Луч луны проник в окошко и осветил ткань. Как красиво она переливалась! Краше ткани я в жизни не видел.
— Волшебную ткань, чудодейное полотно ткут всегда ночью, — повторила женщина.
— А из чего ее ткут, такую красивую? — спросил я.
Женщина не ответила и снова принялась ткать, тихо напевая под стук станка:
Месяца бледного луч серебряный,
Месяца бледного луч, сердца алая кровь,
Алая кровь и серебряный луч,
Яблони белый цвет, яблони белый цвет
Нежный рождают шелк,
Нежнее, чем ветер ночной
И ласковый шелест травы.
А над лесом птица Горюн поет, вещая черное горе.
Ткачиха пела тихо и монотонно. Только она смолкла, как в лесу раздалась другая песня, которую я тотчас узнал. Правду сказала ткачиха: над лесом пела птица Горюн, вещая горе. Сидя на самой макушке дерева, она пела так, что тоска сжимала сердце.
— Почему так поет птица Горюн? — спросил я ткачиху.
Женщина заплакала, слезы ее скатывались на полотно, оборачиваясь маленькими прозрачными жемчужинами, и ткань становилась краше прежнего.
— Почему так поет птица Горюн? — снова спросил я.
— Она поет о моей маленькой дочке, — ответила ткачиха и горько зарыдала. — Она поет о моей маленькой дочке, которую похитил разбойник.
— Какой же разбойник похитил твою маленькую дочку? — спросил я, хотя уже понял, о ком идет речь и кто этот разбойник. — Не надо, не упоминай его имени, — добавил я немного погодя.
— Не буду, — ответила ткачиха, — не то угаснет свет луны, а белоснежные лошади заплачут кровавыми слезами.
— Почему они заплачут кровавыми слезами? — спросил я.
— Им жаль своих маленьких жеребят, которых тоже похитил разбойник, — сказала ткачиха. — Слушай, как поет над лесом птица Горюн.
Я стоял посреди комнаты и слушал, как на воле поет птица Горюн. Вечерами она часто пела мне в отцовском саду, но тогда я не понимал, о чем она поет. Теперь я знал: она пела о маленькой дочке ткачихи, о братьях нашего друга Нонно, о сестренке мальчика Йри и еще о многих-многих других, кого схватил и увез в свой замок злой рыцарь Като.
Вот почему горевали люди в маленьких домиках на Острове Зеленых Лугов, в Стране Заморской, по ту сторону фьорда и в Стране Загорной. Они горевали о детях, своих детях. Даже лошадям в Дремучем Лесу было о ком горевать, и они плакали кровавыми слезами, когда слышали имя разбойника.
Рыцарь Като! Как я боялся его! Как боялся! Но, стоя здесь, в этой комнате, и слушая песню птицы Горюн, я вдруг понял, зачем скакал Дремучим Лесом нынче ночью. За Дремучим Лесом начинались земли Страны Чужедальней. Туда-то мне и надо. Туда-то мне и надо, чтобы сразиться с рыцарем Като, хотя я так боялся его, так боялся! Глаза мои наполнялись слезами, лишь только я представлял, что меня ждет.
Женщина снова принялась ткать. Не обращая внимания ни на Юм-Юма, ни на меня, она вполголоса напевала под стук станка все ту же монотонную песню:
Месяца бледного луч,
Месяца бледного луч, сердца алая кровь…
— Юм-Юм, — сказал я. И голос мой как-то странно. — Юм-Юм, я отправляюсь Чужедальнюю.
— Знаю, — ответил Юм-Юм. Ну и удивился же я!
— Как ты узнал? — спросил я.
— Ты так мало знаешь, Мио! — сказал Юм-Юм.
— А ты, ты знаешь, верно, все? — спросил я.
— Да, знаю, — ответил Юм-Юм. — Я уже давно знаю, что тебе предназначено отправиться в Страну Чужедальнюю. Все это знают.
— Все это знают?
— Да, — сказал Юм-Юм. — Птица Горюн знает. Ткачиха знает. Белоснежные лошади знают. Весь Дремучий Лес знает: деревья шепчут про это, и травы, и цветущие яблони — все это знают.
— Да ну! — удивился я.
— Каждый пастух на Острове Зеленых Лугов знает, и по ночам его флейта поет об этом. Нонно знает. Его бабушка знает, Йри с братьями и сестрами тоже знают. Колодец, который нашептывает по вечерам сказки, тоже знает. Говорю тебе, все это знают.
— А мой отец?.. — прошептал я.
— Твой отец всегда знал, — сказал Юм-Юм.
— И он хочет, чтоб я отправился туда? — спросил я, не в силах сдержать легкую дрожь в голосе.
— Да, хочет! — ответил Юм-Юм. — Он страдает, но хочет, чтоб ты отправился туда.
— Но я так боюсь! — признался я, плача. Только сейчас я по-настоящему понял, как боюсь. — Юм-Юм, я не отважусь на это, — сказал я, обнимая своего друга. — Почему мой отец-король хочет, чтоб именно я совершил этот подвиг?
— Мальчик королевского рода — единственный, кому суждено свершить этот подвиг.
— А если я погибну? — спросил я, крепко ухватившись за руку Юм-Юма. Он не ответил.
— И мой отец хочет, чтоб я все равно отправился туда?
Женщина перестала ткать — в комнате стало тихо. Смолкла птица Горюн. Замерли листья на деревьях, не слышно было ни малейшего шелеста. Стояла мертвая тишина.
Юм-Юм кивнул и едва слышно сказал:
— Да, твой отец все равно хочет, чтоб ты отправился туда.
— Я не отважусь на это! — закричал я. — Не отважусь! Не отважусь!
Юм-Юм молчал. Он только смотрел на меня, не произнося ни слова. Снова запела птица Горюн, и от ее песни сердце замерло у меня в груди.
— Она поет о моей маленькой дочке, — сказала ткачиха, и слезы ее жемчужинками покатились по полотну. Я сжал кулаки.
— Юм-Юм! — сказал я. — Я еду в Страну Чужедальнюю!
При этих словах за окном пронесся ветер. Дремучий Лес зашумел, а птица Горюн залилась песней, такой звонкой, какой не слыхал еще ни один лес в мире.
— Я знал это! — сказал Юм-Юм.
— Прощай, Юм-Юм! — сказал я, чувствуя, что вот-вот зареву. — Прощай, дорогой Юм-Юм.
Юм-Юм посмотрел на меня, посмотрел почему-то глазами Бенки и, улыбнувшись, сказал:
— Я пойду с тобой!

Вот это друг! Юм-Юм — настоящий друг. Я так обрадовался, когда он сказал, что пойдет со мной! Но я не хотел подвергать его жизнь опасности.
— Нет, Юм-Юм! — сказал я. — Ты не пойдешь со мной, ты не можешь идти со мной!
— Нет пойду! — возразил Юм-Юм. — «Мальчик королевского рода, верхом на белоснежной лошади, в сопровождении единственного друга» — так было предсказано. И не тебе менять то, что было предначертано много-много тысяч лет назад.
— Много-много тысяч лет назад, — повторила ткачиха. — Помнится, ветры пели про это в тот самый вечер, когда я сажала свои яблони, а было это давным-давно. Много-много тысяч лет назад. Подойди ко мне, Мио! — позвала она. — Я залатаю твой плащ.
Взяв чудодейную ткань, она отрезала лоскуток и залатала прореху в моем плаще. Но это еще не все. Она подбила мой плащ сверкающей тканью и набросила его мне на плечи.
— Мое лучшее полотно я отдаю тому, кто спасет мою маленькую дочку, — сказала ткачиха. — А еще ты получишь хлеб, хлеб насущный. Береги его! Ты еще узнаешь голод!
Она дала мне хлеб, и я поблагодарил ее. Потом, обернувшись к Юм-Юму, спросил:
— Готовы мы в путь?
— Да, готовы! — ответил Юм-Юм. Выйдя из домика, мы пошли по тропинке меж яблонь. Только мы уселись верхом на Мирамис, как птица Горюн расправила свои черные крылья и взмыла к горным вершинам.
Сотня белоснежных лошадей глядела нам вслед, когда мы скакали меж деревьев. Они нас не провожали. Цветущие яблони белели, как снег, при свете луны. Они белели, как снег… Может, я никогда больше не увижу таких прекрасных яблонь в белом цвету…

Далее

Мио, мой Мио!